Лекция к. ф. н. Анны Кирзюк.
Об авторе: окончила философский факультет Уральского государственного университета. Кандидат философских наук (СПбГУ, 2009). Научный сотрудник Лаборатории теоретической фольклористики Школы актуальных гуманитарных исследований РАНХиГС. Научный сотрудник Центра фольклора и антропологии города Московской высшей школы социальных и экономических наук (Шанинка).
Соавтор книги «Опасные советские вещи», бюллетеня МАФ «Группы смерти»: от игры к моральной панике».
Автор и ведущая курса ШИКИ «Социальная антропология».

Сегодня мы поговорим о памяти, о том, как люди вспоминают о разных болезненных, травматичных, тяжелых событиях, таких как войны, репрессии, геноциды. Память – это сфера изучения нескольких дисциплин, поэтому мы будем обращаться к нескольким дисциплинам.
Мы поговорим о находках когнитивной психологии по поводу памяти, о находках специалистов по memory studies и устной истории и о том, что думают по поводу памяти фольклористы. И я буду перемежать разные теоретические выкладки разными примерами из своего собственного полевого опыта.
Я хочу начать с хрестоматийного примера искажения коллективной памяти, который очень любят специалисты по устной истории. В феврале 45-го года был большой налёт союзной авиации на Дрезден, это были очень тяжелые бомбардировки, большая часть города превратилась в руины, огромное количество людей погибло, и многие очевидцы говорят, что они совершенно точно помнят, что после того, как закончились бомбёжки, самолёты союзников летали вдоль улиц на бреющем полёте и буквально охотились за людьми. Несколько десятилетий спустя историк Хельмут Шнатц доказал, что эти воспоминания не могут быть верными, в частности потому, что технические характеристики этих самолетов таковы, что они просто никак не могли летать на бреющем полете и охотиться за людьми. Тогда разразился большой скандал, и очевидцы возмущались, что историки врут, и говорили «мы на самом деле все так помним».
Этот случай показывает нам, что ни детальность воспоминания, ни уверенность рассказчика в том, что он все помнит совершенно точно, ни его эмоциональность, не означают и не гарантируют того, что событие действительно имело место или что оно было таким, каким его помнят.
Что нам говорит по поводу устройства памяти когнитивная психология, как так получается, как с этим воспоминанием дрезденцев?
В 70-е годы была выдвинута гипотеза так называемой фотографической памяти, которая говорила о том, что разные травматические события, которые сильно бьют по эмоциям, буквально впечатываются в нашу психику и оставляют отпечаток, буквально как фотография. Но уже в середине 80-х эта гипотеза была опровергнута экспериментальным образом.
Когда в Америке произошел взрыв шаттла «Челленджер», это было в 1986 году, многие американцы видели это в прямом эфире, это было сильное запоминающееся событие, шокировавшее страну. И группа когнитивных психологов не растерялась и записала воспоминания разных американцев о том, что они делали, когда узнали о взрыве «Челленджера».
Они записали эти воспоминания через день, через полтора года или через год и через три года. И выяснилось, что то, что люди помнят через три года, довольно сильно отличается от того, что они помнили на следующий день.
Очень похожий эксперимент был проведен после терактов 11 сентября. Группа когнитивных психологов записывала воспоминания американцев через разные промежутки времени: через неделю, через полтора года и через три года после события. И результат был примерно такой же. Выяснилось, что соответствие деталей в последнем воспоминании через три года по отношению к первому воспоминанию в среднем составляет 57 %.
Что здесь для нас важно: те факты, которые постоянно транслировались в медиа, например, кадр самолета, который врезается в башню Всемирного торгового центра, люди помнили точно и в них они не ошибались. И в обоих этих случаях испытуемые оценивали свои воспоминания как очень точные и верные. Они говорили: «Ну, это же такое событие, я этого никогда не забуду, никогда не забуду, где я был и что делал, когда произошел взрыв «Челленджера», я никогда не забуду, где я был, что делал, с кем я был, во что был одет, когда я узнал про теракт 11 сентября». Но на самом деле эти воспоминания уже спустя три года оказываются не очень достоверными. Также эти эксперименты показывают, что хотя детали стираются и меняются, эмоциональный эффект, который событие оставляет в психике человека, практически неизменен.
И об этом говорит, в частности, случай одной женщины, которая в 2007 году имела довольно сильные когнитивные нарушения, у нее были проблемы с памятью, и она вообще мало что помнила из своей жизни. Но когда ее спросили, не помнит ли она, что было 11 сентября, она сначала сказала, что смутно помнит, что было что-то плохое, а потом, после некоторых усилий опрашивающих, она вспомнила, что самолет врезался в здание.
И еще более радикальным образом эта гипотеза фотографической памяти была опровергнута серией экспериментов по имплантации ложных воспоминаний, то есть воспоминаний о событиях, которых вообще не было. Самый известный из этих экспериментов проводила Элизабет Лофтус с коллегами, они внедряли людям воспоминания о том, что те в детстве якобы потерялись в торговом центре. Потом этот эксперимент проводили на разных кейсах: кому-то внедряли воспоминания о том, что он летал на воздушном шаре, кому-то, что он чуть не утонул, был свидетелем одержимости и так далее. Выяснилось, что около 30 % людей могут с помощью специальных техник - разглядывая фотографии, прослушивая новости, слушая рассказы каких-то людей, - развить в себе полностью ложные или частично ложные воспоминания.
Мне очень нравится метафора того, как работает память, которую нам предлагает Элизабет Лофтус. Она говорит: «Представьте, что ваш разум - это чаша, наполненной чистой водой, и теперь вообразите, что каждое воспоминание - это чайная ложка молока, которая смешивается с водой». И риторически спрашивает, кто из нас сумел бы отделить эту воду от молока.
Мне кажется более наглядным пример чашки кофе, в которую вливается молоко и смешивается с ним так, что невозможно отделить одно от другого. Точно так же очень сложно отделить, например, то, что мы видели на фотографиях, слышали от родственников или знакомых, видели в новостях, от того, что мы помним в действительности.
Сейчас мы поговорим о том, что нам говорят по поводу памяти такие дисциплины как memory studies и устная история.
Memory studies - это такой раздел культурных исследований, который занимается памятью в широком смысле, тем, как память функционирует в разных культурах. Основополагающим тезисом для этих двух дисциплин является тезис французского историка Мориса Хальбвакса, что наши индивидуальные воспоминания определяются тем, что он называет социальными рамками памяти. Что такое социальные рамки памяти? Это в широком смысле весь социальный контекст, который нас окружает. Что помнят о каком-то событии люди, которые нас окружают? Как это событие освещается в фильмах? Что о нем говорят в новостях? Что о нем говорят политики? Что мы читаем о нем в книжках? Это всё составляет социальные рамки памяти и существенным образом влияет на наши личные воспоминания.
Также специалисты по устной истории говорят о том, что в рассказах о событиях прошлого очень часто действует такой механизм, как забвение источника. Человек вспоминает некоторые события, ему кажется, что он вспоминает свой личный, собственный опыт, но на самом деле его воспоминания наполняют сюжеты, которые пришли к нему извне: например, сюжеты из литературы, из кино, из медиа, какие-то истории, услышанные от других людей. Все эти сюжеты становятся собственными воспоминаниями. Человек не помнит источник, откуда он узнал какой-то сюжет, ему кажется, что он сам это помнит.
Самый, наверное, понятный всем пример, который каждый может проверить на себе, это наши детские воспоминания, которые основаны на фотографиях или на рассказах родителей. Мне кажется, у каждого есть история про то, как он помнит что-то, что было, например, в два года, а потом выясняет, что на самом деле он увидел это на фотографии или ему мама про это рассказала. Такое случается со всеми.
Также тезис, о котором часто говорят в рамках memory studies, это тезис о том, что память об удалённых событиях, то есть событиях, которые удалены от нас на несколько десятилетий, которые мы уже не помним лично, нуждается в каких-то внешних опорах в виде памятников, музейных экспозиций, того же кинематографа и литературы, рассказов учителей и так далее.
Сейчас я приведу несколько примеров того, как действует вот этот механизм забвения источника. Весной 2021 года мы с моими коллегами были в городе Ростове-на-Дону и занимались проектом, в рамках которого мы изучаем память о войне и Холокосте. И один наш собеседник отвлёкся от темы проекта и стал говорить о недавнем конфликте на востоке Украины, он очень переживал за Новороссию. Он рассказал, что в некотором городе на Донбассе «четыре местных охламона 15−16−17 лет они на лесопилке местной попилили всех женщин на дюймовые доски от девочек до старух. Все это снимали и в сети выставляли, и передачи вели». Он живописал эту ужасающую картину и сказал, что лично слышал этот рассказ от местного жителя. Год спустя мы были в экспедиции в Краснодаре, и хороший знакомый этого нашего собеседника пересказал эту историю, но только в его варианте распилили уже 15-летних мальчишек. И относительно недавно стало понятно, что у этого сюжета, крайне мало правдоподобного, есть литературный источник. Это роман советского писателя, классика соцреализма Анатолия Иванова, который называется «Вечный зов».
В скобках скажу, что это тот роман, откуда берет свое происхождение конспирологическая теория про план Даллеса. Один из главных положительных героев этого романа - НКВД-шник, он борется с антисоветским подпольем на Украине. В романе описываются зверства «бандеровцев» и рассказывается, что этого героя «бандеровцы», т.е. украинские националисты, казнили «как бревно пилой на козлах распилили». Я не уверена точно, что источник именно этот, но вполне вероятно, что этот человек читал роман «Вечный зов», потому что он вырос в СССР, и по своей идейной направленности роман ему близок.
Очевидно, что у этого воспоминания, каким бы оно ни было фантастическим, есть важная функция: наши собеседники и в Ростове-на-Дону, и в Краснодаре хотели доказать жестокость людей, которых в российской пропаганде называют «бандеровцами» и «укронацистами», и эта история отлично подтверждала этот тезис.
Второй пример, когда источником собственного воспоминания, точнее воспоминания, которое человек считал своим собственным, послужили расхожие сюжеты из литературы и кинематографа. Несколько лет назад в экспедиции в Горьковской области я разговаривала с женщиной, довольно пожилой, у которой были серьезные возрастные нарушения памяти. Она рассказала нам две очень увлекательных истории из своей жизни. Первая история рассказывала о том, как она в молодости ездила в Кремль к Сталину, чтобы получить от него комнату. Она в своем маленьком городке не могла добиться от местных чиновников комнаты, и она поехала искать справедливости в Москву, пришла прямо в Кремль к Сталину, и Сталин решил этот вопрос. Она рассказывала об этом с такими фольклорными формулами: «я приехала, город большой, спустилась под землю, ехала, доехала до конечной станции, вышла, там Кремль красивый, такой красный весь Кремль стоит, там окошко горит, ну и так далее. То есть она на самом деле использовала очень распространенный, расхожий троп советского искусства (литературы, кино) про то, как маленький простой бедный человек, чтобы добиться справедливости, приезжает в Кремль к Ленину или к Сталину.
Вторая история была о ее детстве. Она рассказала о том, как во время войны в их деревню пришли немцы и зашли на постой в их избу, а её бабушка её и других детей прятала в погребе, в подполе. Но эта женщина никогда не жила на оккупированных территориях, и она здесь тоже воспроизвела сюжет из литературы или из кино. Точного источника мне не удалось установить, но этот сюжет точно не из её личной жизни.
Кейс этой женщины говорит нам о том, что сюжеты, взятые извне, могут заполнить провалы в собственной памяти. У неё личных воспоминаний в силу возрастных изменений уже почти не осталось. И она их заполняет сюжетами из знакомой ей массовой культуры.
Но на самом деле, как мы убедились уже и убедимся дальше, совершенно не обязательно иметь какие-то нарушения памяти, когнитивные нарушения, чтобы присвоить себе воспоминания, которых у тебя на самом деле не было.
Ещё один пример - совсем из другой культуры, из другого времени. Это пример того, как собственным воспоминанием становится городская легенда.
Городская легенда о сатанистах. Слухи, городские легенды о сатанистах начали циркулировать в некоторых районах Соединенных Штатов Америки в конце [19]70-х годов. В 80-е это развилось полноценную моральную панику, которую называют ещё иногда сатанинской паникой. Люди обменивались паническими сообщениями и верили в то, что некие сатанисты крадут детей, издеваются над ними, устраивают кровавые жертвоприношения с младенцами, с животными, и вообще делают всякие ужасные вещи. И в 80-м году вышла книга «Мишель вспоминает» ее авторы – это Мишель Смит и ее психотерапевт по фамилии Паздер.
Мишель Смит с помощью своего психотерапевта Паздера в процессе терапии восстановила так называемые подавленные воспоминания о том, что ее родители были сатанистами, у них были сообщники и они, когда она была ребенком, ужасно над ней издевались.
В этой книжке она подробно все это описывает с большим количеством жутких деталей: как они ее насиловали, как она беременела, они доставали из нее эмбрионы, приносили их в жертву, как они приносили в жертву животных, других детей, вырезали на них какие-то страшные знаки – в общем, совершенно жуткие подробности.
Расследование, которое было проведено после выхода этой книги, показало, что воспоминания Мишель совершенно ложные, от начала до конца. Во-первых, она говорила, что всех этих несчастных жертв, эмбрионов, детей, животных закапывали у них во дворе её родители-сатанисты, но там были произведены раскопки, и там ничего не обнаружили. Сестра Мишель тоже говорит, что ничего такого не могло быть. И судя по тому, что рассказывала Мишель, на ее теле должны были остаться некоторые следы, которых тоже не осталось.
Как же так получилось, что она вообще об этом вспомнила? Тут сыграл свою роль диагноз, который как раз тогда начал входить в моду. Начала входить в моду терапия подавленных воспоминаний.
Эта терапия основывалась на тезисе, что травматические события настолько непереносимы для психики субъекта, что они просто вытесняются и человек их забывает. А потом, спустя некоторое время, он может о них вспомнить, но не сам, а с помощью психотерапевта. Эти восстановленные воспоминания становились всё более и более модными, и всё большее количество терапевтов их практиковало. И после того, как вышла книжка «Мишель вспоминает», эта техника восстановления воспоминаний стала еще более популярной, и еще больше усилилась паника по поводу сатанистов, потому что книжка произвела такой резонанс, что Паздер и Смит стали популярными медийными личностями, их стали приглашать на разные телешоу, на радиошоу, они писали колонки в популярных журналах. В итоге случилась просто целая эпидемия воспоминаний разных людей о том, что они якобы в детстве подвергались издевательствам со стороны сатанистов. После того, как отгремела книжка «Мишель вспоминает», началась эпидемия воспоминаний уже не о сатанинском абьюзе, а о сексуальном абьюзе и в итоге разразились так называемые войны памяти, когда группа психологов, в том числе упомянутая Элизабет Лофтус, стали полемизировать с группой терапевтов, которые практиковали восстановленные воспоминания. Психологи стали экспериментально показывать, что человеку ничего не стоит внедрить ложные воспоминания, и что в реальности травматические события никогда не вытесняются полностью, человек хотя бы что-то помнит о них.
И еще один пример того, как действует механизм забвения источника. Это тоже довольно хрестоматийный пример, который очень любят специалисты по устной истории. Это пример того, как инструментом корректировки воспоминаний становится актуальный политический контекст.
В 1944 году в оккупированном нацистами Риме произошел массовый расстрел в Ардеатинских пещерах. Было расстреляно 335 жителей Рима, это была карательная акция со стороны оккупационных властей в ответ на взрыв, который устроили партизаны и который убил 32 немца. Этот карательный расстрел произошёл в течение суток после взрыва.
Что об этом помнят жители Рима? Когда историк Алессандро Портелли, который, собственно, всю эту историю раскопал, опрашивал жителей Рима в конце [19]80-х – начале 90-х годов, они все – и очевидцы, и потомки очевидцев – рассказывали, что расстрел произошел через несколько дней или даже через несколько месяцев после взрыва, который устроили партизаны. Еще они говорили, что перед тем, как произвести вот эту карательную акцию в Ардеатинских пещерах, немцы развесили по городу листовки, в которых призывали партизан сдаться и обещали в случае, если партизаны сдадутся, никого не наказывать, а если не сдадутся, то расстрелять заложников в соотношении 10 итальянцев за одного немца. И буквально все очевидцы, с которыми разговаривал Портелли, говорили, что они собственными глазами видели эти листовки. И потомки очевидцев говорили то же самое.
На самом деле листовок не могло быть, потому что расстрел произошел меньше, чем через сутки после взрыва. И Алессандро Портелли пытается ответить на вопрос, почему, собственно, произошло такое искажение. Он говорит, что на это есть несколько причин.
Во-первых, это сложное отношение в итальянском послевоенном обществе к партизанам. Была попытка возвести партизан в ранг героических борцов за свободу и мучеников, но итальянцы это не приняли, партизан и сразу после войны, и спустя уже долгие годы продолжали воспринимать скорее как таких террористов, которые подвергали опасности жизни мирных, ни в чем неповинных граждан.
Во-вторых, партизанская борьба в массовом сознании очень плотно ассоциировалась с коммунистами. На самом деле в сопротивлении против нацистов боролись не только коммунисты, но в массовом сознании утвердилось, что это были коммунисты. А за годы Холодной войны отношение к коммунистам стало не очень хорошим. И поэтому и очевидцам этих расстрелов, и потомкам оказалось проще сказать, что виноваты были в этом расстреле скорее партизаны, чем немцы.
По рассказываемой версии с листовками и прочим получается так, что виноваты партизаны, которые сначала устроили теракт, а потом отказались сдаваться оккупационным властям, и из-за них произошла такая ужасная трагедия. То есть получается, что это воспоминание не ложное, но искаженное, и у этого искажения есть важная функция – именно в таком виде оно помогает подогнать реальность под актуальную картину прошлого.
В завершение этой темы хочу привести один пример того, как на нашу память влияют разные внешние опоры, в том числе опоры в виде памятников. Нужно сказать, что памятники – это не единственная такая внешняя подпорка, которая поддерживает нашу память о событиях, которые произошли давным-давно, но очень важная.
Так, например, мы все знаем о Великой Отечественной войне, в том числе потому, что в каждом советском, российском городе есть хотя бы один памятник, связанный с Великой Отечественной войной, и все мы мимо них ходим, все мы их знаем. Но мало кто знает о том, что на советских оккупированных территориях происходил Холокост, в том числе потому, что памятников жертвам Холокоста мало. Они мало где есть, и поэтому люди просто про это не знают, не помнят.
В Краснодаре мы увидели довольно яркий пример того, как памятник влияет на память. Там есть мемориал в Чистяковской роще, он посвящен жертвам оккупации. На нем написано: «Гражданам Краснодара, замученным и истребленным в душегубках, зверски убитым гитлеровскими палачами». Душегубки, которые упомянуты на этом памятнике, на самом деле стали очень важным сюжетом в рассказах краснодарцев о том, что было в городе во время оккупации. Понятно, что сегодня осталось мало людей, которые лично помнят оккупацию. Они есть, но их немного, и их потомки все как один рассказывают про душегубки. Душегубки – это важный сюжет местной устной истории, и многие краснодарцы, например, считают и говорят, что душегубки впервые применяли в Краснодаре.
Поясню для тех, кто, может быть, не знает, душегубкой называли машину, которая менее просторечно называлась газваген и которая была предназначена для того, чтобы убивать людей, которых закрывали в кузове, посредством угарного газа.
Практически все наши собеседники в Краснодаре говорили, что во время оккупации эти душегубки разъезжали по городу, и немцы всех без разбору людей хватали и в душегубки заталкивали.
Душегубки действительно использовались в Краснодаре, но, во-первых, они использовались и на других оккупированных территориях, и Краснодар не был первым, а во-вторых, душегубки использовались для умерщвления определенных категорий граждан. Например, для умерщвления узников гестапо, для убийства евреев и для убийства пациентов психиатрических клиник. Но этот памятник ничего не говорит нам ни о евреях, ни о пациентах психиатрических клиник, он только говорит о душегубках и о гражданах Краснодара.
И, собственно, этот же сюжет о том, что душегубки убивали всех граждан Краснодара без разбора, мы слышим в рассказах об оккупации, в устной истории оккупации. Он там плотно закрепился благодаря этой надписи на памятнике.
Сейчас я хочу немного поговорить о том, что нам по поводу воспоминаний говорит фольклористика.
Вы, может быть, удивитесь, причем здесь фольклористика и вообще фольклор. На самом деле фольклор был способом передачи информации на протяжении многих тысячелетий до изобретения письменности, а в некоторых обществах он и до сих пор является главным способом передачи важной информации. И существует так называемая меметическая теория фольклора, которая опирается на концепцию мема Ричарда Докинза.
Докинз писал главным образом о носителях биологической информации, то есть о генах, но он также придумал слово «мем» и подразумевал под ним совсем не то, что подразумеваем мы сегодня. «Мем» для него это любая единица культурной информации, вообще любая, то есть, например, анекдот, песня, религиозное учение, какое-то ритуальное предписание, это все мемы.
И так же, как у единицы биологической информации (то есть у гена), у мема есть задача: заставить человека передать себя дальше.
Получается, что любой текст, чтобы воспроизводиться и продолжать передавать ту информацию, тот месседж, который в нём заложен, должен запоминаться, он должен быть как пирожок из «Алисы в стране чудес», который говорит «съешь меня». Мем должен говорить «запомни меня и передай дальше», тогда он будет успешен и будет жить долго, а если он не заставит человека запомнить себя и передать дальше, то он быстро умрет.
И как это сделать? Сделать это можно через такие встроенные в текст штуки, которые я называю «мнемонические девайсы», которые повышают эволюционный успех текста, если говорить в биологических терминах. Какие это могут быть девайсы? Например, это может быть особый ритм, рифма, симметрия. Это может быть также способность вызывать сильные эмоции.
Несколько лет назад мы были в экспедиции в бывшем спецпоселке в Вологодской области. Жители этого спецпоселка – потомки раскулаченных, которые были высланы в этот спецпоселок с Украины. Очень много людей в дороге умерло, и на новом месте им жилось очень тяжело. В колхозной деревне вообще никому не жилось легко, потому что советская власть проводила репрессии за кражу колхозного имущества, вводила так называемые «законы о колосках». Законы о колосках карали лагерными сроками людей, которые, например, взяли себе зерна с колхозного склада или с колхозного поля, немножко картошки.
Память о послевоенном голоде, о раскулачивании – это та самая память, которая институционально никак не поддерживается, у нее нет подпорок в виде памятников, фильмов. Но тем не менее память и о политических репрессиях, и о репрессиях за кражи колхозного имущества, передается в этом сообществе. И передается она благодаря таким формульным нарративам. Например, нам рассказывают, что при Сталине сажали на пять лет за пять картофелин, или на три года за три килограмма зерна, или на пять лет за пять мешков. Или про политические репрессии говорят, что сажали на три года за три слова.
Понятно, что на самом деле соотношение сроков и украденного колхозного имущества могло быть совершенно разным, но симметрия, которая есть в этих текстах, и есть тот самый мнемонический девайс, который помогает их хорошо запоминать и который обеспечивает их выживаемость.
Еще один пример – это тоже очень устойчивые тексты, связанные с нацистской оккупацией во время Великой Отечественной войны. Если поехать на бывшую оккупированную территорию и расспросить людей про оккупацию, то как люди описывают массовые расстрелы? Они неизменно везде, вне зависимости от возраста и регионов, всегда произносят одну и ту же формулу: тут людей расстреляли, и после этого «земля три дня дышала».
Мы здесь видим понятное и хорошо запоминающееся число «три», и вообще это устойчивая конструкция, которая способна описывать то, о чем сложно говорить. Людям часто сложно говорить о деталях этих событий: кого расстреляли, сколько было человек, почему, за что… Но то, что земля три дня дышала, это все знают и помнят, хотя мы понимаем, что деталь про именно три дня – это скорее текст, чем реальность.
Также в рассказах о немецкой оккупации часто звучат рассказы, построенные на бинарных оппозициях. И психологи, и антропологи говорят, что наш мозг устроен таким образом, что нам проще все воспринимать в оппозициях. Белое-черное, мужское-женское, злое-доброе, верх-низ. И очень часто, рассказывая об оккупации, рассказчики используют конструкцию, которую я называю «добрый-злой немец». Например, женщина рассказывает о том, как ее бабушка жила в деревне, и деревня была оккупирована, и вот у нее в избе стояли два немца. Один был злой, обижал, ругался, пинал, рубил подушки, проявлял немотивированную жестокость. А другой был добрый, угощал детей конфетами, показывал фотографию своих детей, плакал, говорил, что он по ним скучает. Такая оппозиция, добрый-злой, тоже, видимо, обеспечивает выживаемость этого текста. В итоге получается, что эти формальные тексты, помогают передать последующим поколениям историю, которая институционально не очень-то и поддерживается.
Еще один довольно распространенный мнемонический прием — это такие сильные образы, которые вызывают сильные эмоции.
Проводились эксперименты, связанные с распространяемостью городских легенд, и они показали, что городские легенды, которые вызывают наиболее сильные эмоции, распространяются гораздо быстрее и дальше, чем те, которые вызывают менее сильные эмоции.
Такое, видимо, свойство нашей психики, что сильные эмоции нас цепляют, они запоминаются, и о сильных эмоциях нам хочется рассказывать. И есть такие сюжеты, которые, говоря нам о тяжелых, травматических событиях, представляют собой своего рода сгущение этого тяжелого опыта в каком-то одном ярком образе.
Вот известный, наверное, всем пример. Это сюжет о том, что нацисты во время Холокоста делали из евреев мыло. Этот сюжет исторически недостоверен, такого не было, хотя этот сюжет звучал на Нюрнбергском трибунале и это было одно из обвинений, которые предъявляла советская сторона. Но исторически он недостоверен. И тем не менее он оказался очень успешен в передаче всего того чудовищного, что происходило во время Холокоста. Нацисты делали много чудовищных вещей с евреями, но этот образ мыла из евреев как бы концентрирует в себе это в наиболее сжатой, понятной и удобной для передачи форме.
Ещё один пример – это история, которую мы с моими коллегами записали в Ростове-на-Дону в 2021 году. В Ростове-на-Дону есть такое место, которое называется Змиёвская балка. Это место самого массового расстрела евреев, самой крупной акции Холокоста на территории современной России. Там стоит большой советский мемориал, называется «Жертвам фашизма», и 9 мая люди туда приходят возложить цветы, почтить память погибших.
Далеко не все знают, что там были расстреляны главным образом евреи. Кто-то об этом слышал, но считает, что это неправда, мнения разнятся. Мы расспрашивали людей, которые туда пришли 9 мая, что, по их мнению, здесь произошло во время оккупации, кто здесь был убит, и как. И одна женщина сказала нам, что немцы здесь людей не расстреливали, а живыми убивали.
«Был дикий крик, стон и ор, они ездят, то руки, то ноги вылазят из-под танков.» - то есть она рассказывает о том, что людей здесь давили танками. - «Семьи отпускали, а отцов приводили, ловили отца, а их, то есть семьи, ставили и заставляли смотреть.» Ну и дальше она говорит, что здесь людей не расстреливали, а живьем раскатывали танками.
Этот сюжет на самом деле тоже мало отношения имеет к реальности, потому что, может быть, где-то нацисты раскатывали людей танками, но точно это было не на Змеевской балке в Ростове-на-Дону. На Змеевской балке была спланированная акция, и она была не публичная, там даже местных жителей попросили съехать из их домов, чтобы они этого всего не видели и не слышали.
Когда нацисты проводили акции массового уничтожения тех или иных групп людей, особенно евреев, они старались это делать максимально технично, с минимальными трудовыми затратами и с минимальной публичностью. Поэтому история о том, как одних людей приводили специально посмотреть на то, как других живыми раскатывают танками, исторически недостоверна. Но на самом деле, мы можем сказать, что в каком-то смысле она передает опыт оккупации.
Действительно, нацисты делали много ужасных вещей на оккупированных советских территориях. Может быть, и не давили танками, но делали много других страшных вещей. Но тем не менее, именно такой образ избыточной жестокости, публичной, красочной, оказывается успешным для передачи. Женщине, которая нам рассказывала эту историю, 40 лет, она из поколения даже не внуков, а правнуков тех, кто пережил оккупацию, тех, кто её лично застал. До неё дошёл именно такой сюжет, который вызывает такие сильные эмоции.
Тут мы можем вспомнить самолёты в Дрездене, с которых мы начали нашу лекцию, которые тоже исторически недостоверны: не летали самолёты на бреющем полёте и не охотились за людьми, но они эмоционально достоверны и в каком-то смысле действительно передают информацию о том, что случилось в Дрездене, потому что бомбардировка февраля 45-го года была действительно чудовищной (хотя самолёты за людьми и не охотились).
В качестве заключения, можно сказать, что, даже будучи ложным, воспоминание всегда выгодно для настоящего и имеет для него какую-то важную функцию. И в индивидуальной, и в коллективной памяти события прошлого часто дополняются или замещаются сюжетами и деталями из актуального контекста.
И также можно сказать, что воспоминания о реальных событиях могут особым образом кодироваться, и языком их трансляции могут стать для кого-то сюжеты из новостей, для кого-то – модные диагнозы, для кого-то –сюжеты из литературы, для кого-то – городские легенды или фольклорные формулы.
Статья является отредактированной расшифровкой одноименной открытой лекции к. ф. н. Анны Кирзюк. Анна Кирзюк — автор и ведущая курса ШИКИ «Социальная антропология». (прим. ШИКИ).
Comments